Инга Львовна больше не могла. Настоящий отец Павла лежал, разбитый инсультом после разноса в ЦК партии. Положение было просто чудовищным. Звонок Эдика поднял Ингу Львовну, она еле нашла силы снять трубку.
— Ингочка Львовна? Голубушка моя, — замурлыкал Эдик, — вы знаете, душа моя, тут такое обстоятельство случилось… ммм… а Пал Палыч дома-с?
— Нет, нет никого, — Инга Львовна рыдала в трубку, — Эдик, добрый человек, помогите! Я не могу понять, что случилось, нет Моны, пропал Павлик, я умираю…
— Ну-ну, — ласково прожурчал Эдик, — ну, зачем такие страсти-мордасти? Моночка тут, вот, на съемочках, просто мы ее вызвали, срочненько, а она записочку не написала. Ну, знаете, девочка, — Эдик закурил и сделал круглые глаза, — забыла. А что с Пал Палычем?
— Я не знаю! — Инга Львовна почти теряла сознание, — он исчез. Найдите его, умоляю, найдите его… было слышно, как упала трубка. Эдик помедлил и отзвонился Марченко.
— Ларочка? все, позвонил-предупредил, волновались ужасно, просто все глаза проглядели. Ну, теперь все чудненько и дивненько. Голуба моя, не забудь про самолетик и билетики. Целую твои пальчики, ножки-ручки!
— Пошляк, — Марченко скроила жуткую гримасу, — ненавижу пошлость! Ненавижу! Мона? Слышала? Папа-бабушка в курсе. Позвонить не хочешь? Боишься? Как знаешь. Останешься тут, дома. Руками ничего не трогай. Вот журналы — сядь, смотри. Когда вернусь — не знаю. — И ушла.
Жизнь Коломийцеву спасла женщина. Точнее, не женщина, а завкадрами «Госфильма», готовившая документы по отлету съемочной группы в Ташкент. Тетка умная, ушлая, из ГэБэ в прошлом. Она, просматривая листы в папке, ткнула красным карандашом в фамилию-имя-отчество, — Коломийцева Нонна Павловна, — и сказала, — а где данные паспорта? И понеслось. Паспорта у Нонны не было, и быть не могло. Зацепилось, разгорелся скандал, куда смотрели? Кто с ребенком, как это оформлено, да что вообще в этой группе творится, вызвали Псоу, тот — всех администраторов-помощников — куда смотрели? За что вам деньги платят? Всех уволю к чертовой матери. Стали названивать в Орск, там тишина, гудки в трубке, тут уж подключили директора киностудии, он — Орскому начальству, в комитет компартии, облисполком, райисполком, где папа нашей еще не прославленной, но в перспективе — актрисы, гордости Оренбуржья? Отцы города, натурально, в штаны со страху — ГДЕ? А подать! Прокурорские забегали, дома дверь взломали — поздно. Не успели. Не спасли Ингу Львовну. И вышло — Инга Львовна — в морге, а Пал Палыч в отделении милиции, где его мигом нашли. Там, конечно, не из пугливых менты, но уж больно уровень высокий, хотели по-тихому прикончить и вывезти, но не успели. Повезло. Вот, повезло просто. Сразу в больницу, даже побои зафиксировали, реанимация, лучшие врачи из Оренбурга — выходили, вытащили с того света. С перебитыми ребрами, с отбитыми почками, с сотрясением мозга, истощенного, надломленного, изуродованного…
В таком состоянии просить человека в Москву лететь — преступление, даже у Эдика ума хватило — не беспокоить. Моне Ли ничего не сказали, но она опять впала в чудовищный озноб и горячку и загремела в Морозовскую.
Отлет в Ташкент отложили, снимали в Москве, в павильоне.
Глава 24
Пал Палыч и не понимал, рад ли он, что остался жить — или не рад? Черная дыра внутри, появившаяся после гибели Маши, все ширилась и грозилась поглотить его самого. В милиции, когда его избивали, он молчал и терпел, пока не впадал в забытье. Потом, в камере, он думал о том, что скольких людей ему, судье, пришлось отправить за решетку, а он никогда даже представить не мог себе всей глубины и ужаса страданий, которые им выпадут неминуемо. Наверное, в эти дни он поверил в Бога, хотя всю жизнь прожил, не задумываясь даже о том — есть Бог, нет Его? В повседневной советской толкотне, наполненной бессмысленными соревнованиями, съездами, планами, свершениями — до вечного ли было? Инга Львовна, когда Моне Ли исполнилось 5 лет, попробовала отвести девочку в церковь, окрестить, но та встала, как вкопанная, перед дверьми, и бабушка не смогла ее не то что уговорить идти, а даже сдвинуть с места. Мона будто окаменела, а при виде батюшки, выходящего после службы, взвыла и бросилась прочь. Одержимая, — с горечью сказал отец Настоятель, — молитесь о ней, и я буду.
О многом думал Пал Палыч на больничной койке, с радостью переживая физическую боль, которая подменяла ему своей настойчивой силой боль душевную. Мать он любил необычайно, с сыновней пронзительностью ощущая её любовь к себе, единственному сыну. Мама наполняла собой свет, мама была миром, крепостью, наградой и защитой. Теперь же сиротство заполнило его собой, как вода — чашу озера. Он понимал, что есть дочь Танечка, внук Кирилл, и — Мона. Отвращение его к ней, приемной дочери, было так сильно, что он отказывался разговаривать с Госфильмом по поводу приезда в Москву.
Когда он смог стоять на ногах без посторонней помощи, его перевели в обычную палату, а, по настоянию главврача, Коломийцеву была оформлена инвалидность. Подходило время возвращения домой, и этот шаг было сделать необходимо.
На похороны Инги Львовны приехала дочь Танечка с сыном, и даже зять, который неожиданно оказался вовсе не так уж плох. Танечка едва не упала в обморок, увидев отца, с наголо обритой головой, с рукой на перевязи. Он еще не мог уверенно ходить, и ходил с палочкой — любимой тросточкой Инги Львовны.
Портрет Инги Львовны, написанный известным в 20-е годы художником, эмигрировавшим из СССР, был перенес из спальни в гостиную, и только маленькая черная ленточка перечеркнула уголок, будто отрезала.
— Ну, вот что, папа, — сказала Танечка после поминок, — довольно этого Орска. Я начинаю заниматься обменом.
— Но я не хочу уезжать отсюда, — Пал Палыч тоскливо оглянулся и представил себя, одного, в огромной квартире. — Впрочем, ты права. Я не в силах сам что-то изменить, помоги мне, прошу тебя! Танечка уткнулась в мужа, хлюпнула носом, и пошла к сыну, спящему в ее, детской комнате.
Кирилл Владимирович, двухлетний внук Пал Палыча Коломийцева, сладко спал, разметавшись во сне. В старом доме топили от души, и вообще — вся эта четырехкомнатная квартира в чудесном доме, уютная, полная милых сердцу вещей — была для Пал Палыча ДОМОМ, настоящим домом, и сама мысль о переезде неведомо куда приводила его в ужас. Он бродил по комнатам, прощаясь — почти сорок лет жизни, шутка ли?
— Только прошу тебя, Танечка, — он обнял дочь, — похорони меня здесь, рядом с мамой, хорошо?
— Ой, папка! опять ты! — дочь чмокнула его в щеку, — прекрати свой пессимизм! Там, в Москве, ты будешь рядом со мной, с внуком хоть сможешь видеться, а то мы еще и внучку задумали, — она подмигнула Володе, а тот пожал
